Неточные совпадения
— Анна Андреевна именно ожидала
хорошей партии для своей дочери, а вот теперь такая судьба: именно так сделалось, как она
хотела», — и так, право, обрадовалась, что не могла говорить.
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь — лишь бы только наперекор. Оно тебе будет гораздо
лучше, потому что я
хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
)Мы, прохаживаясь по делам должности, вот с Петром Ивановичем Добчинским, здешним помещиком, зашли нарочно в гостиницу, чтобы осведомиться, хорошо ли содержатся проезжающие, потому что я не так, как иной городничий, которому ни до чего дела нет; но я, я, кроме должности, еще по христианскому человеколюбию
хочу, чтоб всякому смертному оказывался
хороший прием, — и вот, как будто в награду, случай доставил такое приятное знакомство.
Скотинин. Сам ты, умный человек, порассуди. Привезла меня сестра сюда жениться. Теперь сама же подъехала с отводом: «Что-де тебе, братец, в жене; была бы де у тебя, братец,
хорошая свинья». Нет, сестра! Я и своих поросят завести
хочу. Меня не проведешь.
Лакей был
хотя и молодой и из новых лакеев, франт, но очень добрый и
хороший человек и тоже всё понимал.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он,
хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо
лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
И
хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее, зная, что
лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.
Анна смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и
хотела сказать то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама
похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила о себе.
«Она
хочет взять этот тон, и тем
лучше, — подумал он, — а то всё одно и то же».
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай ничего не
хотел слышать, говорил, что гораздо
лучше разъехаться, и Константин видел, что просто брату невыносима стала жизнь.
— Да, это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник,
хотя он
лучше меня знает дело, — это бесчестно?
― Это мой искренний, едва ли не лучший друг, ― сказал он Вронскому. ― Ты для меня тоже еще более близок и дорог. И я
хочу и знаю, что вы должны быть дружны и близки, потому что вы оба
хорошие люди.
— Рабочие не
хотят работать хорошо и работать
хорошими орудиями.
Он
хотел теперь быть только
лучше, чем он был прежде.
Они соглашались, что плуг пашет
лучше, что скоропашка работает успешнее, но они находили тысячи причин, почему нельзя было им употреблять ни то, ни другое, и
хотя он и убежден был, что надо спустить уровень хозяйства, ему жалко было отказаться от усовершенствований, выгода которых была так очевидна.
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе
лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как
хочешь.
— Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не
хотела обманывать и сделала прекрасно. И еще
лучше сделала, потому что бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините. Все говорили, что он умен, умен, одна я говорила, что он глуп. Теперь, когда он связался с Лидией Ивановной и с Landau, все говорят, что он полоумный, и я бы и рада не соглашаться со всеми, но на этот раз не могу.
И странно то, что
хотя они действительно говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы найти
лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что не было ничего худого,
хотя и
хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом деле, никто не
хочет знать. Знаете, в
хорошем обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета. Так и это.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он
хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал говорить. Вареньке
лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они
хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты
хочешь видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много было хлопот, — начала она рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка была кормилицей.
Хорошая, но так глупа! Мы ее
хотели отправить, но девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда
хотел быть
хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Ей всегда казалось, что он
лучше всех в семье понимает ее,
хотя он мало говорил о ней.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были товарищами по университету и,
хотя редко встречались, уважали друг друга и были
хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
— То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать… то, что я не стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если…
лучше скажи, — говорил он, не глядя на нее. — Я буду несчастлив. Пускай все говорят, что̀
хотят; всё
лучше, чем несчастье… Всё
лучше теперь, пока есть время…
«Ну, неверующий!
Лучше пускай он будет всегда такой, чем как мадам Шталь, или какою я
хотела быть тогда за границей. Нет, он уже не станет притворяться».
Он не думал, чтобы картина его была
лучше всех Рафаелевых, но он знал, что того, что он
хотел передать и передал в этой картине, никто никогда не передавал.
Все эти хлопоты, хождение из места в место, разговоры с очень добрыми,
хорошими людьми, понимающими вполне неприятность положения просителя, но не могущими пособить ему, всё это напряжение, не дающее никаких результатов, произвело в Левине чувство мучительное, подобное тому досадному бессилию, которое испытываешь во сне, когда
хочешь употребить физическую силу.
Левин не
хотел его разочаровывать в том, что где-нибудь может быть что-нибудь
хорошее без нее, и потому ничего не сказал.
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я
хотела всё бросить, я
хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу. Дети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою неправоту, делается чище,
лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!
— Я давно
хотела и непременно поеду, — сказала Долли. — Мне ее жалко, и я знаю ее. Она прекрасная женщина. Я поеду одна, когда ты уедешь, и никого этим не стесню. И даже
лучше без тебя.
— Да, да! — вскрикнул он визгливым голосом, — я беру на себя позор, отдаю даже сына, но… но не
лучше ли оставить это? Впрочем, делай, что
хочешь…
Ей стало
лучше; она
хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил ее нежный, мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от нее веяло пламенем.
Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был
лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно
хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства; никто не умеет
лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном.
— Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. — Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем
лучше!
Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив. Он рассказал, что у них в гимназии не очень хорошо учат, что больше благоволят к тем, которых маменьки шлют побогаче подарки, что в городе стоит Ингерманландский гусарский полк; что у ротмистра Ветвицкого
лучше лошадь, нежели у самого полковника,
хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль,
хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж
лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы
хотя одним чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него
лучше всяких тесных дружеских отношений.
— А что ж? ведь его на это станет. Вы знаете, он родного отца
хотел продать или, еще
лучше, проиграть в карты.
— Да куды ж мне, сами посудите! Мне нельзя начинать с канцелярского писца. Вы позабыли, что у меня семейство. Мне сорок, у меня уж и поясница болит, я обленился; а должности мне поважнее не дадут; я ведь не на
хорошем счету. Я признаюсь вам: я бы и сам не взял наживной должности. Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все что
хотите, но взятков брать я не стану. Мне не ужиться с Красноносовым да Самосвистовым.
Вероятно, он был человек признательный и
хотел заплатить этим хозяину за
хорошее обращение.
— Знай господин сам
хотя сколько-нибудь толку в хозяйстве да умей различать людей — у него будет всегда
хороший управитель».
Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и как будто бы
хотели сказать: «Алексей Иванович
хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
Детей! детей!» Я
хотела было за вами бежать, да Иван Васильич остановил, говорит: «Это хуже встревожит ее,
лучше не надо».
— Так
лучше бы дома сидеть, коли никто не
хочет играть, — сквозь слезы выговорила Любочка.
— Нет… скучно, — сказал Володя, лениво повалившись на траву и пережевывая листья, — вечно Робинзон! Ежели непременно
хотите, так давайте
лучше беседочку строить.
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я не
хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть
лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
Жители решились защищаться до последних сил и крайности и
лучше хотели умереть на площадях и улицах перед своими порогами, чем пустить неприятеля в домы.
Если Цезарь находил, что
лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю в отношении его мудрого желания. Он родился капитаном,
хотел быть им и стал им.